На пути туда ничего не видно: облака сплошь, как незолотое руно. Но на посадку в Адлере — над морем! Разноцветное, полосатое, в барашках. Свитер — долой, ушанку — долой, на летном дворе — ушедшая осень: некоторые деревья обезлистели, некоторые — нет, а некоторые — да, но обросли плющом; вдобавок — кипарисы и сосны. И никакого снега. Хотя и дождь. И — маршруткой в Сочи, вдоль моря, моря, моря...
Об эту пору курортников раз в пять меньше, так что квартиру снимаем не любую, а чтобы довсюду быстро пешком. Пешком до пляжа. Всегда считал, что пляж бывает из песка, а здесь — из камней. Камнями же и волны гремят, таская их за собою. А у каждого попавшего сюда начинается морекаменная болезнь, потому что камни — полосатые черные, зеленые, розовые в крапинку гладыши, и как такой не взять хотя бы в руку поносить? А тогда бросить жалко.
Пешком до центра. Немного южного и побережного: пробуем домашнее вино (Тигры не любят домашнего вина), свежевыращенную форель (свежая форель — это то, что Тигры любят больше всего на свете). Что самое чудное: пальмы вместо лип или вязов, обыденные такие пальмы, будто в индийский фильм попал. К тому же некоторые — отчаянно колючие. В будке покупаем план города. Все-таки не осень, и не зима, а дождливый сезон: горожане мокнут в лучших зимних нарядах, но с преогромными зонтами.
Пешком до дендрария (пока только проезжали мимо). Упомянут в плане города; тут же фотография черно-белого человека в усах и подпись: Основатель Дендрария (так и запомнился, хотя были и имя, и фамилия; но ведь и Кавказ не за горами, и звучит — как «Перзидент Гамсахурдия»).
Пешком до маяка (море! корабли! горизонт!). Море грохочет волнами под ветром и выпрыгивает строго вверх из-за мола; там — тоже маячок, и волна его захлестывает с маковкой, а не то бежит вдоль, высовываясь как лошадь би-ба-бо.
Дендрарий (дошли, наконец), спускается с вершины горы почти до берега, попасть туда можно канатной дорогою. «Вместимость кабины — 15 человек», а на площадке мокнут пока двое; впрочем, по зимней поре повезут и четверых. Один из попутчиков — приезжий (впервые в Сочи), второй — местный (не впервые). Едем.
И — не знаешь, куда смотреть: море из края в край, а против моря — горы из края в край (потом только выяснилось, что не горы это, а так — холмы, а настоящие горы похожи на треугольные облака, высокие и белые). Голова вертится сама собою, только шея похрустывает. И под ногами — пустота, а у нее на дне...
— Гляди, индюки какие-то — говорит приезжий, всматриваясь.
— Это страусы — отвечает местный.
— П…ишь!
— Да точно, страусы. Их тут разводят.
Я этих страусов не вижу, потому что наблюдаю — дендр. То есть это платан, конечно, необычайно гладкоствольное дерево с кленовыми листьями, похожее при этом на дуб, только слегка стройнее. А плодоносит оно мелкими ежиками. Но этот — настоящий дендр, явно старше, чем Основатель Дендрария. Пять минут на смотровой площадке, зонт держу двумя руками, так и тащит его ветер. Как бы тут не уподобиться Мэри Поппинс, все-таки вниз лучше пешком. В плане дендрария означен парк хвойных.
По одну сторону — тисы и секвойи, такие не то елки, не то папоротники с рыжими мохнатыми стволами. Тисовая шишка похожа на шарообразную черепаху. И вообще, за вычетом морекаменной болезни, самая настойчивая — лесошишечная. Вот и по другую сторону — такие сосны! а под ними — такие шишки! одной такой шишкой легко заткнуть рот целому Карабасу-Барабасу. Под некоторыми вместо шишек насыпались чешуйки, каждая в екатерининский пятак размером. Это какие же тут белочки? Или еще: плакучая сосна. Иголки столь длинны, что свисают под дождем вертикально. Впрочем, может это и кедр. Еще дальше — какие-то серые деревья в плюще и кусты, в которых орет от сырости кошка. План сообщает: «Колхидский Лес».
Домик Основателя Дендрария обсажен самыми различными пальмами. Тут есть и похожие на слоновью ногу, и волосатые, и торчащие кроной из земли. Целая аллея одинаковых, под каждой — табличка. План: «Аллея Меров». Кто такие «меры», становится понятно по чтении табличек; «посажена мером Анкары», «посажена мером Лодзи». Пальмы Лужкова мы не нашли... может, оно и к лучшему. В конце аллеи — еще белая табличка: «страусы», и стрелка.
Все-таки пальма под елкой озадачивает. Особенно заваленная жухлыми кленовыми листьями, пускай это даже и пихта, а листья платановые. Или бамбук, растущий сам по себе, как солома, а не в виде бренчащих занавесок на двери. Или дорожки, обсаженные лавровым листом, то есть кустом. Очередная стрелка «страусы» торчит прямо в лаврах. Запах кухонного шкафа сменяется еще более резкиим, это самшит. И рядом — еще одна стрелка. Значит, страусы?
Подходим к парнику не то коровнику, возле которого — вольер. Вольер явно обитаем: вдоль сетки земля истоптана до грязи, но следов не разглядеть: развезло дождем. Поодаль, под навесом — кормушка, из которой, видимо, недавно клевали. Кусты. Но и там страусов нет. Вольер вплотную примыкает к коровнику, может, это — зимняя квартира? Обходим сетку.
Попасть в коровник простым смертным нельзя: сетка на замке, окна затянуты мутным полиэтиленом. В одном из окон пленка дергается и шевелится. За ней уже наблюдает пристально мелкий рыжий котенок, потом приходит еще один, полосатый, и тоже садится глядеть. Выныривает ненадолго солнце, освещает и нас четверых, и раму, за которой кто-то (или что-то) с птичьим упорством щиплет полиэтилен изнутри. Часть пленки оно уже втянуло внутрь, а часть порвало. Наконец, в ответ на безобразие, нетрезвый мужской голос внутри коровника молвит, устало и чувством: «За…ал!»; что-то происходит, и шевеление успокаивается. Дальше — тишина.
Уходя, читаем табличку на вольере: «Страусы. Самец — Иван, самка — Борислава».
Дальнейшее уже не может вызвать особого удивления, хотя и выглядит, и звучит эффектно: «Бамбуки», «Лжетсуговая аллея», «Водоплавающая птица и животные». На роль птицы — множество лебедей. Кормящийся лебедь — это пощечина общественному вкусу: над водой только его белая треугольная корма, от хвоста до ног, остальным он до дна достать пытается. На роль животных — нутрия, точнее, нутрий. Огромный седобородый мыш аккуратно берет прямо из рук дольки мандарина (заранее заготовленную булочку побросали всю в лебедей), бререт двумя оранжевыми, как этот мандарин, зубами и скромно кушает в сторонке. Столетняя глициния (семейство бобовые) обвивает дерево с диким именем «Ликвидамбр».
Уже только перед отлетом видим горы, те самые, белые и парящие. Взлет — тоже над морем (оно теперь без барашков, два солнца и мелкая-мелкая рябь; или это мы уже высоко?). Снова облака, делать как бы и нечего. Горнолыжница с красным носом задумчиво глядит в носовой платок. Мужик на заднем сиденье флиртует сразу с двумя. А я все пытаюсь вспомнить: страусы были австралийские или африканские?
Выходишь из самолета — -27. Прилетели.